Раньше или позже в истории любого общества наступает момент, когда реформирование, то есть изменение формы, уже не может дать толчок к развитию, и нужно менять содержание. И если власти не способны на сущностные перемены, то раньше или позже их произведёт народ, но уже без этой самой власти.
Уроком для любителей постоянно что-нибудь реформировать, пытаясь усидеть на двух стульях — общественных интересов и клановых, могли бы стать события, начавшиеся в России 22 ноября 1906 года. В этот день, 114 лет назад, по инициативе председателя Совета министров Петра Столыпина вышел указ о порядке выхода крестьян из общины и закрепления в личную собственность надельной земли. С такого типа приватизации начались небезызвестные «столыпинские» реформы.
Успокоить народ
Начало XX века ознаменовалось для российских крестьян таким сокращением размеров земельных участков, что с оставшегося уже нельзя было прокормиться. Оно и понятно, ведь после отмены крепостного права большая и лучшая часть земли так и осталась сосредоточенной в руках бывших помещиков и новых крупных капиталистических землевладельцев, а население росло.
Мало того, это самое крестьянское население, исповедовавшее в своей массе т. н. народное православие было убеждено, что земля божья, и совершенно не понимало, как она может находиться в чьей-то частной собственности. Единственный вариант, который русские крестьяне внутренне принимали — это бесплатная передача всех помещичьих сельскохозяйственных земель крестьянским общинам, которые установили бы там уравнительное землепользование «по едокам», т.е. согласно с размером семьи и числом работников в каждой семье. Никакой продажи земли и никакого найма батраков, ведь бог даёт землю в пользование людям, которые на ней работают. Непониманию крестьянами политики правительства способствовала и Русско-японская война. Аграрные волнения с самовольной запашкой помещичьих наделов начались вместе с первой русской революцией 1905 года.
Революцию подавили, однако под общественным нажимом Николай II был вынужден пойти хотя бы на формальные демократические преобразования и собрал Государственную думу, которая должна была провести аграрную реформу. Однако стерегущее интересы помещиков правительство И. Горемыкина считало недопустимым принудительное отчуждение даже части земель крупных собственников. С одной стороны, царя это вполне устраивало, но с другой, только что прогремела чуть не сковырнувшая монархию революция, и надо было что-то решать для успокоения народа. Поэтому летом 1906 было сформировано новое правительство во главе с Петром Столыпиным. Столыпин был не большим либералом, чем Горемыкин, но значительно умнее. Он понимал, что прямыми репрессиями революцию не только не побороть, но можно и ускорить, а если не можешь победить, надо возглавить. Возглавить, конечно, в переносном смысле, то есть, проведя такие преобразования, которые не пошатнут господствующее положение крупных землевладельцев, но в то же время подбросят крестьянам что-то, что сможет спустить пар в свисток.
Заручившись поддержкой царя, Столыпин начал реформы, суть которых можно было бы выразить во фразе — обновление ради сохранения старых порядков. Основная его идея заключалась в том, чтобы расформировать русскую крестьянскую общину. Цели здесь преследовались две. Во-первых, наличие общины тормозило развитие капитализма в российской деревне, не позволяло появиться слою зажиточных фермеров и повысить эффективность обработки земли, которая всё ещё недалеко ушла от средневековой. А, во-вторых, выселив самых трудолюбивых и активных крестьян из общины на хутора, можно было вырвать их из революционной деятельности — у человека, привязанного к своему клочку земли, меньше поводов и возможностей бунтовать. По крайней мере, так казалось.
Учитывая, что землю помещиков оставили неприкосновенной, то немалую часть хуторов решили создавать за Уралом. Так образом, смысл реформ Столыпина в конечном счёте сводился к трём вещам: приватизации земли, созданию хуторов и переселенческой колонизации Сибири.
Общинники, выделенцы и социальное расслоение
Нельзя сказать, что затеянные преобразования не принесли ничего положительного. Значительно вырос валовый сбор зерновых. Экспорт зерна в 1912 году достиг 15 млн тонн, а масла вывозилось в Англию на сумму, вдвое большую, чем стоимость ежегодной добычи сибирского золота. В этом заключается и ответ на вопрос, почему властям во время Первой мировой войны так нужны были проливы Босфор и Дарданеллы, через которые шёл экспорт, и почему крестьяне совершенно не понимали, зачем умирать и убивать ради каких-то географических объектов за тридевять земель.
Несмотря на значительный рост производительности, затронул он в основном крупные хозяйства, которые имели средства для внедрения современных методов полевых работ. Поэтому крестьянские хозяйства, составлявшие 85—90% от всего сельского сектора, вносили в государственную копилку не так много — их товарность была низкой, а всё, что производилось, съедалось самими производителями. Реформа до определённой степени могла бы решить эту проблему, поскольку урожайность хуторян за 1906—1914 гг. всё-таки довольно значительно выросла — на 14% в европейской части России и до 25% в Сибири. И всё же для качественного скачка этого было недостаточно. Если у общинников урожайность оставалась без преувеличения на средневековом уровне (7 центнеров с гектара), то хуторяне уходили от них недалеко, поскольку использование современной техники на маленьких наделах не имело никакого смысла, да и приобрести такую технику без государственной поддержки было невозможно.
История сохранила письмо краснослободского исправника пензенскому губернатору с такой фразой: «Лучший урожай получился на землях владельческих, как более удобряемых и тщательнее обрабатываемых». Сельскохозяйственная и поземельная перепись 1917 г. показывает, что, к примеру, в Мордовии 14,5% крестьян пользовалось плугами, 2,3% — веялками, 1,06% — молотилками, 0,3% — сеялками. Согласно материалам подворной переписи 1911—1912 гг., 57% бедняцких хозяйств Ардатовского уезда Нижегородской губернии не имели вообще никакого сельскохозяйственного инвентаря, даже сох и борон. Ручные, средневековые методы не позволяли эффективно проводить ни пахоту, ни сев, ни очистку семян.
В такой ситуации неудивительно и отставание России от передовых западных стран. По сравнению с российской производительностью в 7 ц/га, в Голландии, Бельгии и Германии в 1909—1913 гг. она достигла 22,5—23,5 ц/га. Зато нацеленность на экспорт и получение валюты провоцировали хищническое землепользование, что снижало плодородие почв. Низкая производительность, а значит бедность, ухудшала показатели смертности. В России она в два раза превышала американскую и английскую, где тоже жизнь крестьян вряд ли можно было назвать сахаром. Каждый третий ребёнок умирал до года, врачей катастрофически не хватало, и они обслуживали в основном более зажиточные группы населения.
Всего за 11 лет реформы из общины вышло 2,5 млн домохозяйств, или 26% крестьян, 3//4 из которых приватизировали участки против воли односельчан. В европейской части России было создано около 200 тыс. хуторов и 1,3 млн отрубов на надельных землях. На хутора и отруба перешло приблизительно 10% крестьянских хозяйств. Правительство надеялось на «замирение» народа, но растущее социальное расслоение в деревне приводило только к расшатыванию стабильности. Поскольку из общины выходили самые активные, оставшимся становилось всё тяжелее и тяжелее тянуть обработку общинной земли и уплату налогов. Поэтому оставшиеся в общине не только всячески препятствовали выходу из неё, но и занимались откровенным вредительством в отношении хуторян — убивали скот, жгли урожай, травили колодцы. Значительная часть хуторян даже обращалась к войскам и полиции против своих вчерашних товарищей. Например, в мае 1910 г. полиция расстреляла сход в селе Волотове Лебедянского района Тамбовской губернии, который протестовал против покровительства властями отрубщикам в ущерб всем остальным.
Надо сказать, что из общины уходили и бедняки. Если наличие крестьянской общины хоть как-то нивелировало эти беды путём общей взаимовыручки внутри коллектива, то разрушение её привело к появлению массы вообще безработных крестьян. «Лишние люди» ради выживания продавали свой маленький, неспособный их прокормить надел, и уходили в города, пополняя армию пролетариата. Промышленность получила более 2 млн дешёвой рабочей силы, что конечно дало толчок её развитию. Правда, жить от этого лучше стало промышленникам, а не вновь испечённым рабочим. Скупавшие наделы бедняков середняки и кулаки постепенно становились крупными сельскими капиталистами. За годы реформы таких земель было продано больше 3,4 млн десятин.
И всё-таки большая часть крестьян общину покидать не собиралась — при некоторых плюсах они явственно видели откровенные минусы. Земледелие в России рискованное. Засуха, или наоборот, проливные дожди часто уничтожали урожай. Имея один частный надел в одном конкретном месте, опасность лишиться всего урожая довольно велика. А без общины ждать помощи было неоткуда. Кроме того, в деревнях постепенно появлялись школы, на которые возлагались большие надежды в плане будущего подрастающего поколения, а возить туда ежедневно детей с хуторов никто не мог.
Исследователь В. Кондрашин приводит содержание разговоров в одном из сёл Нижнего Поволжья из жандармских протоколов:
«... выделенцы для общины являются самыми вредными, потому что... поддерживают сторону правительства. Министры и все высшие власти... есть самые крупные помещики, владеют праздно по несколько тысяч десятин земли, а выделенцы-дураки укрепляют только по 4—5 десятин на душу земли, вот правительство какой делает обман над народом».
Герой, вешатель или приказчик, который был не нужен никому?
Итак, решая свои вопросы страховки от революционных волнений, власти расформировывали крестьянскую общину в пользу хуторян-фермеров. Но, поскольку, трогать государственные и помещичьи земли европейской части России никто не собирался, выделенцев из общины нужно было куда-то переселять. И понятно куда — в Сибирь. В 1906—1916 гг. за Урал уехало свыше 3 млн человек.
Однако землю обетованную они там не нашли. Во-первых, выделяемые государством на их поддержку средства нещадно разворовывались чиновниками, и многие переселенцы на новом месте не находили ни кола, ни двора. Во-вторых, в Сибири уже были свои фермеры с более-менее устоявшимся хозяйством. Приезжие без средств к существованию были вынуждены не организовывать свои хозяйства, а идти к местным в батраки, что ускорило социальное расслоение (а соответственно и ненависть) уже не только в центральной России, но и в Сибири. Более полумиллиона «новосёлов» в итоге вернулись обратно, но на старом месте у них тоже уже не было ни земли, ни избы.
Именно эти люди буквально через несколько лет станут социальной поддержкой революции на селе, и именно они станут тем, что предопределит «триумфальное шествие советской власти» конца 1917 — начала 1918 гг. Но это позже. Что же касается «революции» в сельском хозяйстве, на которую надеялись власти, проводя реформу, доктор экономических наук Олег Черковец в одной из своих работ ссылается на статистику Российской империи за 1913 «благополучный» предвоенный год. Согласно этой статистике, средняя урожайность десятины пахотной земли по ржи составляла: в России — 56 пудов, в Австро-Венгрии — 92 пуда, в Германии — 127 пудов, в Бельгии — 147 пудов; по пшенице: в России — 55 пудов, в Австро-Венгрии — 89 пудов, в Германии — 157 пудов, в Бельгии — 167 пудов с десятины. Продуктивность дойной коровы в 1913 году в России составляла 28 рублей с головы, в США — 94 рубля, а в Швейцарии — 150 рублей с коровьей головы. Эти данные прямо говорят о том, что в части модернизации сельского хозяйства реформа не достигла своих целей.
Не получилось и «успокоить» народ. И революционные настроения росли не только из-за расширявшегося социального неравенства, но и из-за самой политики «успокоения». 19 августа 1906 года Столыпин издал указ о введении военно-полевых судов для гражданского населения, как будто власть была оккупантом на территории собственной страны. Указ позволял осуществлять судопроизводство над участниками крестьянских бунтов в течении 48 часов, а приговор исполнять в течение 24 часов. Поскольку расстрелы производили «неблагоприятное впечатление на войска», из бюджета были выделены средства для оплаты палачей и сооружения виселиц.
После выхода указа будущий академик Вернадский написал в статье «Смертная казнь»:
«Сотни казней, сотни легально и безнаказанных убитых людей в течение нескольких месяцев, в XX веке, в цивилизованной стране, в образованном обществе!.. И занесённая кровавая рука власти не останавливается. Правительственный террор становится всё более кровавым».
Пронаблюдав за происходящим два года, в 1908 Вернадский написал, что «всё держится одной грубой силой». Властям это не понравилось, и они исключили учёного из Госсовета.
То же в статье «Не могу молчать» в 1908 году писал и Лев Толстой:
«Недавно ещё не могли найти во всём русском народе двух палачей. Ещё недавно, в 80-х годах, был только один палач во всей России. Помню, как тогда Соловьёв Владимир с радостью рассказывал мне, как не могли по всей России найти другого палача, и одного возили с места на место. Теперь не то».
У столыпинских реформ мог бы быть шанс, проведи их власти на 20—25 лет раньше. После революции 1905 года любые преобразования, сохранявшие помещичьи землевладения, уже казались народу паллиативом и воспринимались им не иначе как обман, чем они по сути и являлись.
Все знают высказывание Столыпина: «Дайте государству 20 лет покоя, внутреннего и внешнего, и вы не узнаете нынешней России». Ясно, что странность её заключается, прежде всего, в неизвестном объекте обращения. Кто и почему должен был давать России покой? Япония? Германия? Но даже если предположить такое чудо без войн и внутренних конфликтов, за 10 лет, с 1906 по 1916 гг. численность крестьян-подворников (фермеров) выросла с 23% до 30—33%, т. е. по 1% в год. Никаких 20 лет покоя не хватило бы для коренных изменений в сельском хозяйстве.
Столыпин стал героем для помещиков и капиталистов, но «вешателем» для демократических кругов. Народная «любовь» к Столыпину проявилась в 11 покушениях, одно из которых в итоге оказалось успешным. Впрочем, убийца-эсэр Дмитрий Богров к тому времени много лет сотрудничал с киевской и питерской охранкой, поэтому загадка убийства Столыпина остаётся в России примерно тем же, чем и загадка убийства Кеннеди в США.
Исчерпывающую характеристику Петру Столыпину и его реформам дал историк Павел Зырянов: «Столыпин был „приказчиком‟ царя и помещиков, но при всех своих отнюдь не исключительных качествах, всё же видел горизонт дальше и глубже своих „хозяев‟. Трагедия Столыпина состояла в том, что они не захотели иметь „приказчика‟, превосходящего их по личным качествам, следует добавить — но не захотел его иметь „приказчиком‟ и весь русский народ».
